Вера Панченко
Ткань времени
часть пятая
Бушулей, 1940 -1945
В 1939-м мы переехали
в Ульякан, а через год вернулись в Бушулей, в этот же дом, в этот же коридор,
но в соседнюю квартиру – окнами во двор. Лисовчиха теперь жила в другом
коридоре этого дома, а нашу квартиру
занимал дежурный по станции Стальмошенко. В ней – окна с видом на железную
дорогу, что для мамы было немаловажно: она видела, как папа возвращался домой,
и быстро накрывала на стол, в ее характере была черта – всё делать с полной
самоотдачей и опережением наших желаний.
Новая квартира не
отвечала маминым запросам, зато в ней папа поставил русскую печь. Тот же самый
коридор, большой, темный и холодный, теперь с другой стороны, зимами
заставлялся нашими кадушками с капустой, огурцами, грибами. Своей темнотой он
нагонял на меня страх: пока нашаришь ручку двери, коленки подгибаются. Это
продолжалось долго. Однажды пришедшая в гости женщина научила: возьмешься за
ручку и крикни в темноту: не я тебя боюсь, а ты меня бойся! И быстро заскакивай
в дверь. Психотерапия помогла с первого же раза – страхи оказались забыты.
Дошкольного времени
остается немного, но из него помнится еще кое-что - самые позитивные моменты. В нечастые минуты отдыха папа был веселым и
общительным. Он любил качать нас на ноге или подбрасывать над собой. Иногда,
взяв за руки, подбрасывал так, что мы переворачивались в воздухе и опускались
вновь ногами вниз. Страшно было и увлекательно. У нас имелся велосипед – большая
редкость по тем временам. Куплен он в магазине, но – по распоряжению
начальства: редкостные вещи распределялись как награда за хорошую работу (из рассказов старших). Садясь на велосипед,
папа иногда проделывал невозможное:
ездил, не держась за руль, или на ходу снимал с себя куртку и складывал её на
седло, под себя. Кататься с папой на раме было нескончаемым удовольствием.
Началась война. В тот
день папа, придя с работы, позвал маму в комнату, они сели на кровать, папа
произнес эти страшные слова, мама заплакала. Под их дальнейший печальный разговор
я вышла на крыльцо. Полнеба горело в яростном закате. Не понимая расстояний, я
смотрела и думала: там идут пожары и бои.
Я пошла в первый
класс. Володя – в четвертый. На
переменках мы виделись. Однажды смотрю, брат одевается на вешалке - их, оказывается,
отпустили раньше. Я решила, что всех
отпустили, оделась и тоже ушла. На
другой день мне была выволочка. Долго не могла понять, в чем моя вина… К какому-то празднику наш класс готовил
инсценировку по басне Сергея Михалкова, мне дали роль с одним–единственным
словом: я плохо говорила. Но даже такой минимум стоил мне немалых переживаний.
Вышла в новом платье голубенькими
цветами и каким-то чудом не позабыла от волнения свое единственное слово. В
первом классе мне тоже было неинтересно – читать умела, лишь на чистописании нужны были усилия.
Все свои учебники я прочитывала наперед, а потом и Володины. Иногда Мария
Васильевна на уроках давала мне другие задания. Но арифметика давалась трудно – и это продолжалось вплоть до
десятого, когда математика вдруг мне открылась и – понравилась…
Наша школа была
бревенчатой, уютной и очень светлой. По левой стороне шли классы, а справа
располагался большой зал, где проходили общешкольные линейки. На улице, рядом
со школой, раскинулся огромный пустырь, где мальчишки обычно играли в лапту. Из
своих одноклассников помню Шувалову (кажется, Нину), ее сестра шла классом
старше. А с Валей Васильковой, стройной девочкой, мы вместе закончили десять
классов на станции Зилово, в школе №46, вместе жили в зиловском интернате и
вместе поступили в Читинский педагогический институт, с той лишь разницей, что
она выбрала двухгодичный курс, готовивший учителей для младших классов, а я
пошла на четырехгодичный филфак. По распределению Валя попала на работу в
Балейскую школу. Позже, как-то приехав в Балей по командировке газеты
«Комсомолец Забайкалья», я остановилась у Вали. Она была уже семейным человеком,
с ребенком на руках.
В первом классе нас
всех, мальчишек и девчонок, остригли наголо. Видимо, из гигиенических
соображений. Но самое печальное: продолжали стричь каждый год - с каждым годом
мы все больше стеснялись и обижались. Девчонки закутывались в шали и парились в
них на уроках. Наши переживания никого не трогали: приказано – и всё. Донимал
колючий ежик на голове. Волосы у меня стали толстыми и жесткими. Возможно, чтоб
компенсировать этот негатив, потом я всегда носила косички и любила длинные
волосы.
Во втором или третьем
классе в нашей школе открыли госпиталь, а нас перевели в сельсовет, недалеко от
школы. Для школьных занятий он, конечно, неудобен, но надо было как-то приспосабливаться.
В теплое время года на переменах мы носились на улице. Как-то я подралась с
мальчишкой из другого класса, он раздобыл где-то жердь и комлем со всей силой
двинул мне в лицо. Попал прямо в глаз, но, к счастью, комель оказался толстым -
ободрал бровь и кожу вокруг глаза, не задев яблоко. Увидев кровь, мальчишка и
сам испугался, и потом относился ко мне сочувственно… В четвертом классе мы
учились опять в своей родной школе.
Мама стала работать на
электростанции. Та располагалась в бывшей каменной церкви, купола не было –
оставался толстый арочный потолок. Введено было затемнение, на железнодорожных стрелках
приделали козырьки, чтобы огоньки не заметили с воздуха, а окна жилых домов
приказано плотно закрывать, и за нарушение приказа взыскивалось очень строго.
Хлеб – по карточкам. Народ голодовал. Нашей семье жилось скудно, но мы не
голодовали. Помню, как мама резала хлебные кусочки и говорила: папа работает –
ему надо больше, иногда отказывалась от своей порции, и мы охотно
присоединялись к ней. Спасало нас неуёмное родительское трудолюбие – мы сажали
много картошки и овощей, папа без устали охотился. К тому же и свое мясо
перепадало – корова приносила бычков. Летом вся прополочная работа ложилась на
нас с братом. Очень не хотелось в жару шуровать тяпкой по горячей лебеде,
которой дружно зарастали картофельные ряды. Володя придумывал игру, чем
облегчал тяжесть работы. Я становилась маршалом Рокоссовским (или тем, кто в то
время фигурировал в газете), он – Жуковым, лебеда превращалась во вражеское
войско, которое мы окружали (делали в ней проходы), а потом с воодушевлением
уничтожали. Но окучивание было еще тяжелей. Картошка вырастала высокой, нагрести
землю вокруг куста не так-то просто.
Кроме огорода при доме, у нас была небольшая деляна в лесу, с правой стороны от
сопки Таньки, где начинали подкапывать картофельные кусты сразу, как они
отцвели. И большое поле за рекой, километрах в трех, на пологом склоне сопки, возле
нашего покоса. В квартире имелись два глубоких подполья: одно - в комнате и набивалось оно семенной, лучшей, картошкой, а другое,
кухонное, - картошкой, шедшей на еду.
Перед нашим скотным
двором находилась довольно большая загородка, где зимой ставилось сено. Землю в
ней мы раскопали и засеяли табаком. Папа не курил (как не курили оба наших
деда), но это был стратегический товар. Крупные круглые листья сушили и мелко
резали на машинке, которую папа сделал сам. Как и кому продавали табак,
совершенно не помню. Семейная стратегия исходила от папы и решалась лучшим
образом. К тому же родители умели всё делать сами – уровень жизнеспособности
семьи был высоким. Мама обшивала семью –
у нее швейная машинка «Зингер», а для
папы вообще не существовало проблемы в хозяйстве – он умел делать всё. Вся мебель
в доме (кроме комода), все ведра, тазы и прочая утварь сделаны папиными руками.
Напротив станции, через дорогу, стояли кузница и столярная мастерская. Папа там
работал очень часто. Я тоже околачивалась,
глядя, как на горне, под ударами молота, раскаленная железяка становится
подковой. Или как на верстаке кусок жести превращается в ведро, как паяется
мамина кастрюля. Как-то мама пожаловалась папе, что у миски отбилась эмалировка
– посуды не достать. Папа взял эту миску, набил кусочки эмали с какой-то
посудины, ушедшей в утиль, расплавил их и залил отбитое место. Миска стала
новой.
Брат прочел эти строки
и добавил несколько подробностей. Папа и его помощник монтер связи Григорий
Диденко сложили кузницу из старых шпал. В ней ковали любые железки, как для
работы, так и домашних нужд. Со временем в кузнице стало тесно – рядом
поставили еще домик, в котором устроили
слесарную мастерскую. Как-то председатель колхоза обратился за помощью: надо наладить полотно конной сенокосилки,
склепанное из железных треугольников. Косилку отремонтировали. Председатель в
качестве оплаты позволил накосить сена в Пашином Дне, ровной долине речки Бушулейки, за поселком… В этой мастерской Володя получил свои первые навыки
работы с молотком, напильником и прочими инструментами (потом, как он считает,
легче было делать глазные операции – руки стали послушными). Здесь папа иногда
показывал нам фокус: металлические опилки сыпал на пламя – получался небольшой
фейерверк.
Но вернусь к нашему
пропитанию. Мама иногда доставала где-то
муки и пекла в русской печи, на двух чугунных сковородах, блины из кислого
теста, оставляя небольшой кусок на закваску (закидывала его в мешок с мукой).
Из купленной еды помню желтый горох, консервированный в больших белых банках,
очень вкусный. Нередко красовалась на нашем столе горбуша. Эту рыбу на Дальнем
Востоке солили не в бочках, а в земляных ямах – так справлялись с несметными
уловами. Цена у нее была копеечной. Мама отмачивала рыбину в воде, куски
обдавала кипятком, кромки их заворачивались, нежное мясо вместе с горячей
картошкой таяло во рту. В последние годы войны раз-другой появился в магазине коричневый
сахар, увиденный впервые. Когда его насыпали горкой на весы, он весь шевелился.
Летом мы, дети, часто,
взяв ведро и лопату, ходили на сопку за саранкой. У цветка с прямыми лепестками
луковица состояла из мелких, как чеснок, долек. Цветок с кудрявыми лепестками
имел луковицу, напоминающую репчатый лук, и ее было удобнее чистить. Папа
приносил из лесу корни какого-то голубого колокольчика (его разновидностей
много), сушил, натирал – получалась крахмалистая мука. В конце лета мама с
соседками ходила за голубикой (мы произносили «голубица»). Брала с собой
кусочек хлеба, пару огурцов (прибавку к ягоде, составлявшей основу обеда),
вёдра и биток (тоже ведро, но с ручкой на боку, половина дна его – в дырках). Уходили
далеко, где хороший ягодник. «Били» ягоду так: правой рукой берешь биток и
крутишь рукой вверх и вниз - он описывает круг и на нижнем витке бьет по
ягодному кустарнику. В результате нескольких ударов внутри битка – две-три
пригоршни ягод. Высыпаешь их в ведро, сдувая листочки и мусор. На хорошей ягоде
мама могла набить полное ведро за 15 минут. Но самое трудное – принести полные
ведра на коромысле. Иногда, если находился очень хороший ягодник, ставили на
телегу бочки, запрягали коня и вечером привозили их, полные голубицей.
Когда Володя вместе со
старшими стал уходить на покос, домовничать доставалось мне. К их возвращению
надо было сварить ужин. Летом пища готовилась на маленькой печушке, во дворе.
Запомнился первый опыт: начистила картошки, зачем-то нарезала ее пластами,
залила холодной водой и поставила на печку. Огонь разожгла, но не сумела
поднять жар, чтобы вода закипела. Подкладывала какие-то щепочки, попутно занимаясь
своими развлечениями. В результате картошка задубела и отказалась вариться.
Пришли покосчики – ужина нет. Ругались, пытались исправить мою картошку, и,
главное, удивлялись, как можно было не суметь сделать самое простое? Я
чувствовала себя виноватой, в душе соглашалась, что не постаралась – поэтому и
не получилось… Потом варились и супы. Но
сначала надо принести картошки. Берешь ведро – они были у нас прямые и большие (папиной
конструкции),- кладешь на плечо лопату и
отправляешься на лесную деляну, за Танькой. Идти по лесу довольно страшновато.
На деляне подкопаешь несколько кустов, наберешь треть ведра картошки – больше
не унести, и тащишь восвояси. Эти ведра запомнились еще и тем, что с ними надо
было в жаркие дни ходить на резервуар за водой для полива овощных грядок. Резервуар
далеко, за станцией. Крючки коромысла для меня излишне длинные, ведра большие –
цепляются за землю. А воды в них – четверть,
больше не поднять. Но поливать надо…
Грибы тоже были нашим
постоянным подспорьем. За ними бегали на сопку Таньку, иногда и дальше. На
крутом лесистом склоне напротив нашего
картофельного поля, что возле покоса, всегда
обильно росли волнушки и грузди. Как-то Володя взял ручную тележку, поставил на
нее бочку и мы с ним отправились к тому склону. Оставили тележку внизу и с ведрами
поднялись в лес. Но в этот раз, видимо, нас кто-то опередил – мы набрали грибов
всего ведро – практически с пустой бочкой покатили назад. Возле переезда
встречается Лисовский и спрашивает: что везешь? Володя, помолчав, сказал:
бочку. Лисовский не унимается: а в бочке что? Володя отвечает: дно. Так уж не хотелось ему
признаваться в нашем грибном поражении. Лисовский потом, встретив папу,
восхищался находчивостью мальчишки.
*
Зимой вся ребятня
наших двух казарм каталась на лыжах и санках с сопки Таньки. Фасадный склон ее
был лесистым (позже он облысел).
Скатывались по лыжне с половины склона вниз и долго катились по лугу. Доехать
до самых стаек было достижением. Рядом с лыжней трамплин – тоже не для слабых.
В морозные ясные дни детские голоса с сопки раздавались очень звонко. Лыжи у
нас были самодельные (папино изделие), но не из бочковых досок, как у
большинства, а длинные, гладкие, только шире настоящих. Володя катался отменно,
а я старалась не отстать и повторяла
всё, что он делал, набивая себе шишки. Прыгала с трамплина, скатывалась
без палок, научилась так же без палок ходить за ним по равнине. Шубейка на мне держалась
на одной верхней пуговице – на это не обращалось внимания, но, в конце концов,
на моем солнечном сплетении соскочил чирей. Чирьями в нашей жизни никого не удивишь,
но этот оказался мучительным. Маме
кто-то посоветовал намылить заячью шкурку и приложить с вечера. Ночь показалась
мне адовой. Когда чирей прорвался, не помню, но сейчас думаю, что от сепсиса
было недалеко.
Володе исполнилось
одиннадцать лет, когда он принес свой необычный охотничий трофей – живого зайца. Поймал на Таньке, а как поймал
– не помню. Володя добавляет: заяц попался в петлю, и ему (Володе) пришлось
сбегать за мамой, так как сам вынуть зайца не смог. Выпустил на кухне, тот
юркнул в комнату под кровать. Так и прижился там. Кормили его овощами. Когда садились за стол, он вылезал из-под кровати и
прыгал вокруг нас, ожидая чего-нибудь. Кто-то из нас кинул ему горячей
картошки, не подумав, - заяц погиб. Мы все очень сетовали.
Как-то зимой я
собралась на улицу – надела свою шубейку, взяла в коридоре санки, вышла на
крыльцо и замерла: на нашей помойке копается старуха (что там было взять, не
знаю, ведь картофельные очистки скармливались корове). Меня это сразило, я не
смогла пройти мимо нее и вернулась домой. О жизни в поселке рассказывали жуткие
вещи: много развелось воровства, ночью зашла в поселок волчья стая и залезла в
чью-то стайку, пришла похоронка и семья убивается с горя. На наших казармах
жили только семьи железнодорожников - у отцов
бронь, поэтому здесь похоронок не было. Как-то пацаны принесли весть: на
куче паровозного шлака погиб бездомный мальчишка. Ватагой пошли смотреть. Тело
накрыто мешком, из-под него торчат пальцы ноги, то ли обугленные, то ли грязные.
Он лег спать возле теплого шлака и угорел.
Иногда в зимние вечера мне приходилось относить маме на
электростанцию еду. Папа, сварив ужин, наполнял бидончик, ставил его в сумку. Я не чувствовала эту сумку от
страха. В морозном воздухе гулко скрипели мои шаги. Пройти мимо пакгауза, под
которым чернела пустота, пройти пустырь за железной дорогой – стоило большого
напряжения. По улицам идти спокойней,
хотя окна нигде не светились: светомаскировка. Электростанция – далеко.
Наконец, тянула тяжелую дверь и
окуналась в шум локомобиля. Эта машина была длиной почти с паровоз. Огромный маховик крутился с
неимоверной быстротой - всё это было
интересным. Мама работала машинистом. Она рассказывала мне что-то про
рубильники и прочие устройства. Мы с мамой ужинали, до конца смены еще далеко,
она укладывала меня спать на большом верстаке, а сама продолжала дежурить, обтирая
руки грязной тряпкой. В полночь, выключив своего монстра, будила меня, и мы шли
домой. В моей третьей книжке «Ветка снега» есть стихи, где строки про
бушулейский электрический свет:
Знала я, какой он жив ценою:
В треть накала – людям, остальное
Путевым сигнальным фонарям.
И про маму:
Над плечом лопата, как крыло.
Тачка угля.
Серые морщины.
Навсегда ушедшие мужчины
Подарили это ремесло.
Тут
необходимо небольшое отступление. Первое. Брат считает, что в то время
электростанция работала на дизельном топливе. Конечно, он лучше меня помнит. Но,
признаться, мне трудно скинуть со счета свои устоявшиеся впечатления (хотя и
знаю, какие сюрпризы может подносить память). Вопрос оставляем открытым… Второе. Брат внес поправку: сигнальные огни на
железной дороге освещались в то время керосином. Эту поправку подтвердил и
краевед Бушулея Юрий Анатольевич Егоров, с которым я списалась по интернету, через портал «Наше
время». Должна признать свое заблуждение. Не в мою пользу говорит и тот факт,
что электрический свет был лишь до 12 ночи. Керосиновый погреб, что стоял
недалеко от станции, хорошо помню. Это
была аккуратная горка, закрытая дерном, с наклонной крепкой дверью и толстыми
побеленными известью стояками.