Вера Панченко
Ткань времени
часть пятая
Бушулей, 1940 -1945
продолжение
В Бушулее существовал колхоз
(последний в восточном направлении района). Хозяйство его располагалось за поселком,
в низине речки Бушулейки, где находились лучшие земли. Говорили, что всё в
колхозе не клеится, урожая нет, трудодней, то есть заработка, тоже нет. И
однажды это отрыгнулось многим жителям. Сельсовет постановил (скорее всего,
решение принималось выше) реквизировать у местного населения молодняк, дабы
пополнить поголовьем колхозный скотный двор - он опустел после суровой зимы. У нас подрастала
телочка. Мама связывала с ней какие-то надежды – телочки не часто появлялись у
нашей коровы - и теперь очень сокрушалась. И поскольку мы всегда холили свою
живность, то и привязывались к ней. И вот день настал – на шею маминой надежде мы надели верёвку и повели ее через
весь поселок. На скотном дворе уже много
разномастного молодняка – за оградой столько же бывших хозяев, удрученных
потерей. Многие, видно, пришли раньше нас – телята уже оголодали и начали
реветь - дома они давно бы паслись на травке. Я залезла на ограду и долго
сидела, тоскливо наблюдая за осиротевшим скотом. Реву прибавилось, но -
безрезультатно. Народ расходился со словами: и этих голодом уморят. Мы тоже в
этом не сомневались.
Должно
быть, этим же летом, точнее, ранней осенью, мы возвращались домой откуда-то
издалека (наверное, с Пашиного Дна), с той стороны поселка, по низине. На
повороте открылось колхозное капустное поле – пузатые кочанчики с синеватым
отливом выстроились ровными рядами. Скорее всего, хотелось пить и есть, так как
при виде капусты мы заволновались. Поблизости – ни души. Мама с Володей о
чем-то переговаривались, но никто из нас не смог ступить на поле – не умели брать
чужое.
Рядом
с нашей казармой стояла ещё такая же, но с другим расположением квартир. А
между ними находился ледник – большая земляная гора с тремя дверями на разных
сторонах, рассчитанный для семейств обеих казарм. Свидетельство того, как
обстоятельно в свое время была разработана инфраструктура железной дороги, но
приведенная в запустение властями в наше время. Ледник давно уже не работал и
лишь представлял для нас, детворы, интерес в качестве горки. А детворы на обеих
казармах было много, с кем-то я водила компанию, с кем-то, напротив, не водила.
Помню немногих: спокойного мальчика Шурку Стальмошенко - ближнего соседа,
Митьку Диденко (с ним мой брат поддерживал отношения и позже), жившего в
соседнем подъезде, а с другой казармы – белоголового и задиристого Ваську
Трусова. Но вернусь к инфраструктуре, которая была толково спроектирована и
построена, а нынче запущена. Это повторилось и с водоснабжением. Поначалу воду
брали рядом с домом, из небольшой колонки, вделанной в дамбу с водяными
трубами, а после носили (или возили на салазках) из резервуара, а он далеко, аж
за станцией. Что случилось с колонкой, не знаю, но она мне запомнилась еще и
благодаря небольшому эпизоду. Как-то пришла я за водой с кувшином из тонкого
стекла и по неосторожности тюкнула его об кран. От большого красивого кувшина
осталась в моей руке лишь толстая ручка. С нею и пришла домой. Мама увидела и
занервничала:
- О, антихрист! - Это было ее любимым ругательным словом. Я
не удержалась и отпарировала:
- Антихристы – революционеры…
- О, грамотная стала, начиталась…
Обитатели
обеих казарм жили, собственно, по такой же схеме, как и мы: своя корова,
огород, подножный корм из лесу, но охотились далеко не все. А папа сдавал много
пушнины: зайцев, белок, колонков. За пушнину он получал муку, крупу, иногда
ткани. Как-то привез хорошенький ситчик в синий горошек, мама сшила мне платье
с крылышками, обвязав их красным мулине, – обновки были большой редкостью и
береглись. Но я росла с мальчишескими ухватками, лазила по заборам и деревьям,
и случались на моем подоле дыры. За каждый клок (мама называла «лафтак») мне крепко влетало –
мама расстраивалась… Ходить повседневно в
платье начала лет с восьми, а до того я, как и брат, всё лето бегала в одних
трусиках – голая спина облезала от солнца раза четыре. И, конечно, босиком.
Как-то в начале лета мама купила мне туфельки – черные, с ремешком на подъеме и
блестящей пуговкой. Радости – не описать, мама тоже была очень довольна – такая
удача. Положили их в нижний ящик комода. Лето пробегала босая, а когда пришла
пора обуваться – туфли оказались малы…
Володино
зимнее, на вате, пальто перекочевало ко мне. Тяжелое, неудобное - зато теплое.
Снег уже сошел, но держался холод. Я возвращалась из магазина. Подхожу к
железной дороге, рядом – штабеля бревен, возле них бродит несколько коров. Одна
из них, молодая, с короткими и острыми рогами, направляется ко мне. Я
отключилась раньше, чем она меня толкнула. Прихожу в себя – лежу на земле,
коровы далеко, на линии стоят несколько женщин и смотрят в мою сторону.
Подхватив свою сумку, пошла домой. У мамы за столом гость, я прошла в комнату,
села на сундук под печкой и долго сидела молча. В тот день или на другой эти
женщины рассказали маме, как корова поддела меня, но к счастью, они близко
работали, увидели и отогнали. Мама осмотрела пальто: на черной сатиновой
подкладке вырван кусок – корова зацепила
рогом за полу – пальто уберегло меня от ударов.
Как-то
зимним вечером родители пошли в клуб – привезли кино, и взяли меня, Володя
остался один. Возвращаемся, стучим в дверь – тишина, потом колотим – никого, у
папы всегда с собой отвертка – ею отковырял на нижнем переплете окна замазку,
вынул стекла (рамы были двойные), я пролезла внутрь и скинула крючок. Где
Володя? А он крепко спит – еле добудились. В другой раз мы остались с ним
вдвоем. Мама только что побелила печку, наверное, это нас и подтолкнуло на
шалость: я повернулась возле печки так, чтоб на неё легла тень моего профиля с
высунутым языком. Брат чем-то синим обвел эту тень. Родители вернулись в
хорошем настроении, и наше художество вызвало улыбки. Мама взяла побелочную кисть и всё
забелила.
Из
игрушек у меня была тряпочная кукла с головой из папье-маше и лоскутки,
дарованные мамой после шитья. Собирались мной во дворе осколки посуды, ценимые
за цветную роспись на них, то есть фрагменты полосок или цветков. Мы сами занимали себя - воображения и
предприимчивости хватало на всякие игры и шалости. Вечером как-то, остались
дома с Володей вдвоем, я стала одевать куклу – одежды нет. Нашла приличный
лоскут, разрезала на два трапециевидных куска. Володя консультировал, затем открыл
мамину машинку и сшил на ней кукле расклешенную юбку. Мама оценила наши старания
и похвалила.
Летом выдавались прекрасные дни, когда с утра до
вечера мы предоставлены самим себе. Очень привлекательным местом была речка.
Достаточно далеко, но для нас это не
расстояние. Ребятни там всегда много – не только из наших казарм. Купались до
посинения, потом ребята постарше разводили костер, ставили ведро с раками –
обедали. Я плавать не умела, булькалась на мели – было решено научить.
Учили-учили, плывя рядом и поддерживая снизу, а над глубокой ямой (о ней мне было известно) в один миг
разбежались – я осталась одна. Очень испугалась, но пришлось отчаянно бултыхать
руками и ногами – отплыла к берегу… Самыми
любимыми часами было уединение где-нибудь в огороде, или на лугу, за стайками,
или в тех рытвинах под сопкой, которые зимой служили трамплинами, - там присматривалась к разным цветам и травкам. Ерниковые
кустики, мелкие шелковистые цветочки, всякого рода камешки занимали меня –
выдумывался свой мир. Круглые кожистые и блестящие листочки (возможно,
грушанка) как будто были моими собеседниками, составляли для меня какое-то
содержание.
Лет девяти или десяти
я снова испытала страх. У коровы родился теленок с дефектом, плохо рос и
довольно быстро погиб. Конечно же, это
было треволнением для семьи. С краю огорода, на еще не раскопанной лужайке,
лежала кучка мусора, она мне стала казаться теленком, и я перестала ходить в огород. Мама
посылает меня за зеленым луком – отказываюсь. Снова посылает – не иду. Повышает
тон, упрекает в лени – не иду. Потом говорю: лучше я буду мыть полы, но в
огород не пойду. Мама знала, до чего нелюбимо мной мытье полов, и прониклась. Зовет
папу – что с ней? Если согласна на такую жертву – это серьезно. Стали меня
расспрашивать. Говорю: лежит там этот теленок, рыженький, свернувшись, и голову
положил на копытца – как обычно лежат телята. Папа пошел со мной в огород, посидели,
поговорили. Страх прошел…
В
43 и 44 годах стала приходить американская материальная помощь. Одежда
раздавалась бедным семьям, помню шерстяные платья невиданной расцветки,
полученные знакомой семьей, – пахнуло неведомым миром. Рядом со школой стоял
неказистый домик, в нем жила Аня Зануда, года на два или три старше меня, очень
худая девочка, известная своей способностью к математике (позже поступила на
физмат Читинского пединститута), - она однажды пришла в ярком красивом платье,
на обтянутом скуластом лице появилось выражение довольства. Это было так ново,
жизнь шла на улучшение.
Какое-то
время жила у нас младшая мамина сестра Людочка. Она была у бабушки, что
называется, последышем: родилась, когда старшей сестре Пане было 20, а нашей маме
- 17, и осталась сиротой девяти лет. С тех пор жила в семье старшей сестры, иногда - с нами. В ту пору, о которой идет речь,
Людочка была развитым подростком, со своими этическими представлениями, и
оказывала на меня немалое влияние – учила быть естественной, искренней, без
ложных поползновений. Сама она такой и была – непосредственной, доброй и
ласковой. Однажды Людочка удивила: возвращались
мы с ней из магазина - на линии стоит состав. Подлезть под вагон и перейти на
ту сторону – обычное дело, тогда под вагонами было свободно. Подходим к линии -
состав в это время тронулся. Людочка, не раздумывая, нырнула под движущийся
вагон, а я не решилась. Восхитилась ее бесстрашием, и в то же время было не по
себе…
Июльским
днем 44-го мама отправляет меня к бабушке Нахлесткиной, чтоб я пригласила ее к
нам. Пришла к бабушке, та собралась и говорит мне: ты посиди здесь, дождись,
когда я вернусь. Я сидела очень долго, устала. В конце концов, не выдержала и
пошла домой. Мама лежит в комнате на кровати и подзывает меня к себе: посмотри,
какой братик появился у тебя. В ответ я неудержимо разрыдалась. Почему меня
обманули? Мама не понимала причину моих слез, я тоже не понимала, но
чувствовала несправедливость: такое
важное событие произошло без меня, к тому же сговорились за моей спиной. Долго
не могла утешиться. Лишь на другой день стала с радостью всматриваться в
крохотное личико. Спустя, наверное, месяц произошел эпизод: я домывала полы в
комнате, стояла на пороге и выжимала тряпку в ведро. Окно в комнате завешено
рядном, то есть покрывалом, негусто сотканном. На улице грохотало – шла гроза.
Вдруг возле меня - между мной и косяком двери – ослепительно сверкнуло, круглый
свет проплыл в комнату и скрылся в покрывале. Я остолбенела. Мама кинулась к
кроватке – ребенок спокоен, тогда взяла меня за руку и посадила рядом с собой
на кровать. Мы долго с ней сидели в шоке. Позже разобрались, что задвижка в
трубе была открыта, шаровая молния струей воздуха втянута в трубу, выкатилась
из топки, которая, видимо, тоже была приоткрыта, и ушла в окно через покрывало,
найдя щель в плохо застекленной раме. Что называется, нарочно не придумаешь. Не
скажу, чтоб я потом боялась гроз –
заставали в поле, в лесу. Сейчас боюсь их больше, чем тогда.
Нередко
приходилось оставаться дома с ребенком. В один из таких дней - маленькому Коле
было месяцев восемь – зашел ко мне соседский мальчик, и мы затеяли какую-то
игру. Непонятно, какая фантазия меня
толкнула поднять братика на русскую печь
– там был уютный уголок, но печь очень высока. Подставила табуретку, залезла
вместе с братиком на нее и стала его поднимать. Вдруг покачнулась и еле
удержала свою ношу на плече. И тут осознала, какой опасности подвергаю малыша.
Об этом, конечно, никто не узнал, но с тех пор стала более осторожной.
Папа с Володей играли в шахматы. Володя научил
и меня, но я была тугодумом, сидела над доской долго и бессмысленно,
затормозившись. Володе это надоедало. А главным нашим занятием было чтение.
Брались книги в школьной библиотеке и где случалось. Однажды (было лет восемь)
мне попалась толстая книга с оборванной обложкой. Прочла ее, наверное, до середины,
стала чувствовать себя плохо – голова как-то отупела. Книжку от меня спрятали.
Теперь думаю, что это был «Дон Кихот» Сервантеса – роман не для детского
возраста. И еще раз попала книжка без
обложки – в Нанаграх, на чердаке в доме тети Паны, маминой сестры. Прочла, не
отрываясь. Потом всю жизнь пыталась найти название, хорошо помня содержание. И
только в девяностых, когда книжный рынок наполнился приключенческой
литературой, наконец, определила: это был «Эрик Светлоокий» Генри Райдера Хаггарда.
Дома сохранились подшивки журнала
«Вокруг света», которые папа выписывал в тридцатых годах. В них, из номера в номер, были опубликованы
романы (запомнилась фантастика Герберта Уэллса). Эти журналы нередко читались
семейно (такое чтение у нас бытовало и позже). Летом 45-го, когда эшелоны с
войсками потоком шли на восток, мы с братом приспособились продавать эти
журналы возле составов. На платформах стоят танки, в них сидят танкисты, ехать
долго и скучно – они охотно берут чтиво. Расплачивались – кто чем. Однажды дали
мне немецкую красивую куколку, в голубом шелковом платье, глаза, как живые, с
настоящими ресницами, руки-ноги двигаются, ее можно было посадить и поставить…
Годы спустя Володины дети размочили мое сокровище в бане. Узнав об этом, я опечалилась, тем более, что приехала домой с
дочерью и очень хотела, чтоб она вместе с этой куклой восприняла частицу моего
детства.
В Бушулее жил
общеизвестный слепой баянист дядя Яша. Играл он везде: на танцах (куда мы
приходили поглазеть), на всех сборищах и по всем поводам. Сейчас не вспомнить
всех наших с ним пересечений, но, видимо, он тоже знал всех. Спустя годы,
работая в газете «Комсомолец Забайкалья», по командировке я приехала в Чернышевск и вечером пришла на
танцплощадку. Вижу: с баяном сидит дядя Яша. В перерыве подошла к нему,
поздоровалась. Он тотчас узнал меня по голосу и сказал, чья я дочь.
Ностальгически поговорили с ним о Бушулее и его обитателях.
Все военные годы (как
и после) папа проработал электромехаником связи
и сигнализации. Дисциплина на железной дороге была жестокой: за минуту
опоздания в 8 утра на работу - грозила тюрьма. В папином ведении работа блокпостов, стрелок, связь станции с
другими. Его участок (он назывался околотком) был большим (телефонов нет). Папа
всегда работал хорошо и периодически получал награды. Приходя с работы, он обычно
рассказывал маме о своих и станционных делах. В какой-то период на околотке шла
усиленная работа, папа по утрам собирал всех своих рабочих на планерку, к себе
домой. Являлось человек, наверное, шесть. Мы, конечно, были тут же. А когда все
уходили, мама нам говорила: смотрите, ребята, как папа толково организует работу, как заботливо всем всё
объяснил, всё предусмотрел… Вряд ли мама ставила перед собой воспитательную
задачу, но интуитивно шла в правильном направлении.
У меня хранится папина
трудовая книжка. На странице «Сведения о поощрениях и награждениях», начиная с
1932 года, записи о премиях почти ежегодные, а с 41-го и по 46-ой записи о благодарностях,
премиях и наградах повторяются по две и три в году – за отличную работу, за
проявленную инициативу, за досрочное выполнение. Есть и такая формулировка: за
стахановско-лунинские методы работы по решению обкома заносится в книгу
трудовых подвигов. К слову сказать, и после войны записи были ежегодными, а в 51
году их оказалось семь. Трудовой книжки для этих записей не хватило, но и
вкладыш к ней тоже переполнен. Есть красная книжечка с надписью: Мандат
участника совещания передовиков железнодорожных предприятий Читинской области, апрель
Попутно: попались в
папиных бумагах две справки, выданные Бушулейским сельсоветом в 1936 году, маме
и папе для обмена паспортов. В обеих справках имеется такая формулировка: права
голоса не лишен. Вдуматься в эти слова - что такое «права голоса не лишен»?
Значит, не арестован, не осужден, не сослан. Значит, такое могло случиться с
каждым и очень легко. Значит, по сути, каждый был на подозрении. Дохнуло
довоенное время своим зловонным дыханием. В военные годы это дыхание никуда не
делось, но железная дорога прикрыла собой тех, кого заменить было не так-то
просто…
В год Победы я пошла в
четвертый класс, Володя учился в районном центре им. Кагановича – нынешнем Чернышевске, тогда
названном по имени наркома, – жил в интернате и приезжал домой лишь на
воскресенье. Жилось там тяжело: кормили плохо, было холодно. Как-то Володя пожаловался:
лампочку украли - вечером сидят в темноте, уроки не учат. Родители достали лампочку (по немалой
цене). Но и эту украли. И опять достали. Тогда приладили к двери замок... Мне
четвертый класс запомнился тем, что в
учебнике надо было заклеивать портреты – наркомы или маршалы, биографии
которых недавно изучались, стали врагами народа. Все это было непонятным, не
особенно волновало, но сопровождалось каким-то зыбким чувством. Сейчас думаю,
что прибавлялась неуверенность, то есть не складывалась почва под ногами…
День Победы
начался с хорошего солнечного утра. Еще до первого урока в школе наметилось
какое-то движение, мы ждали звонка, но урока так и не последовало. Мария
Васильевна – она вела наш класс с первого по четвертый, то есть моя первая
учительница, - в темно-синем новом платье, сшитом из юбки плиссе (на плиссе шла
двойная ткань) с полосками от складок, которые не разглаживаются, -
взволнованная и заплаканная, наконец, повела нас в зал на линейку, где строятся
все классы. Зачитали приказ о Победе. Мария Васильевна улыбалась и плакала
одновременно: ее муж до войны был директором школы, ушел в первый же год и не
вернулся. Нас отпустили домой с наказом всем передавать радостную весть о Победе... Все
лето шли эшелоны - на восток, на войну с Японией, и мы бегали на линию глазеть
(журналы давно проданы). Солдаты живут в вагонах подолгу, обустроились, а
поскольку широкие двери открыты настежь и даже с обеих сторон, то весь их быт –
как на ладошке. Особенно занятно смотреть в женские вагоны – они уютно
обставлены хорошей немецкой мебелью, женщины по-домашнему одеты, некоторые в
длинных халатах (позже узнала: пеньюарах), заняты домашними делами. А в одном
эшелоне ехал духовой оркестр. Видимо, на
длительных остановках они играли специально для местного населения – в
просветительских целях. При первых же звуках музыки, народ стал сбегаться к
железной дороге. Товарный вагон, открытый с обеих сторон, перегорожен лавками
из нетесаной доски – на них сидят солдаты с огромными блестящими трубами.
Оркестр был большим. Народу собралось много. Большинство, думаю, слушало
духовую музыку впервые - все стояли завороженные. Что уж говорить о нас, детях?
Это было потрясением.
После победы над
Японией на железной дороге началось обратное движение. Много эшелонов шло с
пленными японцами. Но к ним мы не ходили: японцы высыпали сплошной серо-желтой
массой и усаживались рядами на корточки, сняв штаны. Вся обочина линии была
загажена. И все-таки на их лица мы тоже насмотрелись, а женщины иногда
выменивали какую-нибудь иноземную одежонку. У меня, например, появился синий
шерстяной купальник, немного великоватый, благодаря чему стал впору на все
подростковые годы…
Справка (из истории Чернышевского
района). Бушулей появился в 17 веке как селение оседлых тунгусов. В 18-м веке
Бушулейскую слободу основал протоиерей Кирилл Суханов. В 1783 году была
построена каменная церковь Святой Троицы, одна из первых на земле Чернышевской,
ныне утраченная. В 1908-1910 годах построена станция Бушулей. Семантика
названия: с эвенкийского «бушул» - пасмурно.
Декабрь 2012. Рига