Владимир
Панченко
Ткань
времени
часть
шестая
БУШУЛЕЙ.
ДЕТСТВО
Самые первые воспоминания (отдельные
сцены, картинки) относятся к очень
раннему детству. Начну, несколько отступив. В верховье реки Улей был (и сейчас
есть) кислый ключ. Так назывались дикие минеральные источники. От Бушулея он
находится на расстоянии нескольких часов ходьбы. Папа был там, заходя охотой.
Идти надо через Грязнуху, за хребтом, по
елани, забирая левее, потом еще раз перевалить уже в
долину Улея. Близ источника были срублены в два ряда зимовья, где жили
«курортники» и охотники. Несмотря на трудное время, желающие отдохнуть, а,
скорее всего, полечиться, были всегда. Однажды родители ушли туда, меня оставили дома, так как на
стопе был нарыв. Но договорились с дедом Нахлесткиным, что он отвезет меня на
телеге следом за ними. Мало-мальская тележная дорога шла через Жибкос. Спустя
несколько дней мы пришли оттуда пешком. Помнится, долго шли лесом, без
какой-либо тропы, папа шел впереди с ружьем наизготовку, но никакой дичи не видели. Позже, подростком начав
охотиться, я эти дороги исходил пешком.
Однако на источнике не был – это далековато для начинающего охотника. Сейчас по
той елани проложена трасса Чита-Хабаровск. Как-то проезжая по ней, реку
Улей я высчитал и отворот на источник разглядел, но заехать не удалось. Позднее название реки и отворот на источник обозначили, но я там так и не
побывал. Жаль. Трасса прошла по нашим охотничьим местам. Вспомнился ключ с белесоватой,
как ополоски, водой, где мы пили чай и иногда ночевали. Вспомнилось несколько
эпизодов, связанных с охотой там, на солонце. Солонец называли солянкой. Впервые один просидел на
нем всю ночь, когда мне было 14 лет.
Очень ответственная пора –
сенокос. Без сена не будет коровы, а она – кормилица. Папа подстраивал к
сенокосу свой отпуск. Подбирались
продукты получше – молоко, яйца,
свежие картошка и огурцы. Грести сено начинали с ранних лет, косили с 13-ти. Давалась маленькая литовка,
ставили в стороне от всех и «ну, давай». Наш сенокос был в ключе Гарь. Один год,
видимо, засушливый, косили в Жибкосе. Это значительно дальше от дома, поэтому
там жили по нескольку дней. По ночам сидели
на солянке. Однажды пришли 2 козы, по моей вине вспугнули их. Так без
мяса и косили. Один раз, правда, мясо все же было – я подстрелил дятла, подлетевшего к костру.
Очень много сажали картошки,
при этом постоянно экспериментировали. Меняли сроки посадки, семенную
картофелину разрезали на несколько частей, сохраняя глазки, в лунку бросали
различное удобрение и т д. Картошку с огорода пускали, в основном, в
продажу или обмен на одежду, для своего питания сажали на сопках – в Гари или
поближе. Когда размер подворья ограничили 15-ю сотками, я недоумевал: кому в
голодной стране окажется хуже, если
картошки будет больше?
Когда началась война и мама
стала работать, вопрос, кому готовить обед, решился просто – старшему. Готовил
на печке во дворе. Печка – это два ряда кирпичей и лист железа сверху. Таких печек во дворе обеих казарм стояло
несколько. У лучших из них имелась труба. Поскольку спичек не было, приходилось
с совком в руках искать горячие угли. Однажды увидел дымок у учительницы и пошел к ней,
а она вместо углей дала мне несколько спичек. Вот повезло! Учительница
Закусова Лидия Васильевна была женой начальника станции Петровского. У нас с
ними были хорошие отношения. Позднее Л. В.
разошлась с мужем, уехала на станцию Кавекта, где проработала всю жизнь.
Вышла замуж, вырастила детей, дожила до глубокой старости. Обеды мои хвалили. Были ли они на самом деле
вкусными или хвалили для поощрения, не знаю. С этими печами связан еще один
эпизод. Возле печки лежала широкая
отработанная труба, вокруг печки сидели дети, и маленькая Вера,
игравшая рядом, пролезла через эту
трубу. Произведенное ею впечатление можно представить.
Перед
войной на железной дороге стали
строить вторую колею и, как оказалось,
весьма своевременно. Строили ее заключенные, которых было в Бушулее
очень много. Размещались они в бараках недалеко
от помещения станции (позднее на том
месте построен пионерский лагерь). Между нашей и путейской казармами стоял клуб для заключенных, поставленный на
столбах вместо фундамента и окрашенный в зеленый цвет. Около резервуара была их больница – побеленный дом с
побеленным забором вокруг. Врачу
разрешалось ходить свободно, и он несколько раз приходил к нам, когда мама
болела. Несколько вопросов о самочувствии и ни одного слова больше. Его тоже ни
о чем не спрашивали. Молчание – золото.
Так для нас и осталось неизвестным – кто он, откуда, за что арестован. Всех заключенных называли бамовцами и никак иначе. Позднее, при
строительстве северного БАМа, слово «бамовец»
означало геройский строитель.
В
В 1943 или
Законы были очень строгими.
Боялись не зря. Дежурный по станции
вовремя не убрал принятый багаж, и его
тут же украли. Дежурного судили, отправили
на фронт, и он вскоре погиб.
Несколько слов о репрессиях. Арестов было
много. Помню по фамилиям только троих;
Богуш, живший в нашей
казарме, Лисовский - в соседней, в
поселке - Друзь. Был арестован, но за
какие-то махинации с водкой, продавец монополки (так назывался водочный магазин) Мурашов.
Вернулся только один – японский шпион Лисовский. Кажется, он даже продолжал
работать стрелочником.
В книге-памяти жертв репрессий прочитал,
что в июле
В лихую годину всегда не
хватало соли и спичек. В 1941-
Однажды поздней осенью едем из Чернышевска в Бушулей на платформе,
загруженной какой-то рудой – белые, со ржавыми пятнами камни разной величины.
Возле разъезда Алеур, на льду реки, играют такие же, как мы, ученики. И нас
осенило. Мы стали показывать им камни, жестами спрашивая, кидать ли. Те дружно
замахали: кидать. Кинули несколько камней. Парни ринулись к линии, а мы, довольные, хохотали. Камни
были приняты за соль - сработал дефицит.
Такие пацанские шутки.
Перед войной папа работал в
Бушулее электромехаником СЦБ
(сигнализация, централизация, блокировка)
службы связи - сокращенно ШЧ -
станции им. Кагановича. Частые
повреждения, которые случались на линии и могли быть задержкой поездов, держали
в напряжении и не позволяли отлучаться далеко от станции. Монтер Григорий
Диденко и папа бросались бегом на станцию искать и исправлять повреждение. А если оно случалось далеко, то один ехал на
велосипеде, другой на лошади. Вдоль железной дороги шла телефонная линия на
столбах - с двумя траверзами и
множеством пар проводов. Однажды папе пришлось сидеть на контрольном столбе,
возле станции, во время грозы. Как-то
папа пошел искать повреждение по
полотну железной дороги, с которой телефонная линия хорошо видна. И тут
сообщили: связь восстановлена. Мама послала меня – вернуть папу, я кинулся его
догонять. Надо было успеть, пока он не перешел мост через реку Алеур, на
котором стояла охрана, - меня бы не пропустили. Папа подходил к мосту, я начал кричать, - папа, к счастью, услыхал.
Кроме исправления повреждений, велась
повседневная напряженная работа по улучшению состояния связи, и околоток был
доведен до хорошего состояния. Аварийные ситуации стали редкими. Появилась
возможность отлучаться на короткое время. Папа стал ходить в лес, хотя,
конечно, риск оставался.
Запомнился один из выходов в
лес в более позднее, уже военное, время. Рано утром через Грязнуху
поднялись на хребет, повернули налево и, ориентируясь по своим старым
затесам на деревьях, ушли в верховья
ключа Болтурик. Проходив там день, вышли на хребет. Бушулей вот там, но
идти прямо нельзя, так как Болтурик в
этом месте - со многими разветвлениями,
болотистый, заросший. И мы пошли хребтом
так, чтобы выйти к вершине Грязнухи. Несколько раз выходили опять на Болтурик,
приходилось возвращаться и снова хребтом
идти дальше, при этом теряя время. Вскоре стало темно. Поскольку направление было
правильным, мы вышли на свои затесы. Но они были сделаны только с одной стороны
- для движения в лес, а не домой. Пришлось подходить к деревьям и ощупывать их.
Вдвоем этот делать значительно легче. Медленно продвигаясь, мы вышли, в конце
концов, на тропу. Было уже совсем темно, и мы, голодные и уставшие, спутали
направление и пошли в другую сторону. За все время моей и папиной охоты такая
ошибка случилась единственный раз.
Можно бы и заночевать, но
папе рано утром надо быть на работе.
Прошагали еще какое-то время, сели отдыхать. И тут уловили гудок паровоза – на пределе
слышимости, а ночью она лучше. Мы поняли: идем не туда.
Вернулись. Наткнулись на
валежину поперек тропы. И я ее узнал!
Днем раньше я здесь охотился. Стало четко понятно, где мы. Я остался на
валежине, папа пошел искать инжигана (молодого козла), добытого утром и
спрятанного в чаще. Папа долго не возвращался, и я пошел помогать ему. Вдвоем
лазили по кустам, место неприметное, темнота. Едва отыскали и были очень
довольные: мне не придется днем опять идти сюда. До дому еще два часа. Пришли
глубокой ночью. Трофеи – инжиган и
несколько рябчиков.
И еще о папиной работе. Уже
говорил, что папа всегда работал очень успешно, относясь к работе творчески и с
большим трудолюбием. В дистанции связи его всегда ценили,
периодически он получал благодарности, премии и награды. Последние у нас
сохранились. В 1943 году получен значок «Ударник Сталинского призыва», в 1945 –
«Отличный связист», в 1954 орден Трудового Красного Знамени, в 1970 – медаль
«За доблестный труд в ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина». Сейчас,
оглядываясь на папин жизненный путь, могу сказать, что отношение к своей работе
у него было подвижническим.
Запомнились
два брата Гальмаковых – здоровенные мужики. Один из них свой огород не
вскапывал, а распахивал: держал лопату,
как лемех плуга, и шел через весь огород, отваливая пласт земли. Один жил в
соседней казарме, другой - в поселке. Не помню, старший или младший из
Гальмаковых работал в водоснабжении и заведовал электричеством. Дочь одного из них вышла замуж за Володю Серышева
– жили какое-то время в Бушулее, затем переехали в Ульякан, где Володя работал
на водокачке. К тому времени мы жили
там же. Серышевы дружили с нашими
родителями. Потом она уехали в Ксеньевскую. Володя Серышев умер… Как-то я
встретил внука Гальмакова в
психиатрическом отделении госпиталя, говорю ему: твой дед – здоровяк, а ты тут
придуряешься…
На этом заканчиваю. Что-то осталось, как
всегда, за кадром. Ах, забыл – это почти
обязательный возглас по окончанию
опуса.
Январь