Вера Панченко
Ткань времени
часть седьмая
Ульякан, 1947
продолжение
В зарослях распадка нередко
попадались маленькие цветы из семейства орхидейных, кукушкины башмачки. С
западной стороны сопки встречались и
крупные экземпляры – уже тогда они были редкостью. Большие, пестро окрашенные,
круглые кувшинчики с крылышками наверху выглядели необычайно красиво. Позже я
прочла, что эти цветы занесены в Красную книгу. А на открытых местах, прямо над
домом, и подальше, за огородом Илюмаковых, росли в изобилии желтые цветы,
довольно похожие на ромашку, позже я нашла их описание в определителе – это был
золотой корень, очень целебное растение (не путать с альпийской астрой, которой
там тоже много). И еще рос замечательный цветок, пушистый, серенький – зеленого
цвета в нём нет совсем. У нас дома этот цветок был известен в качестве снадобья
от расстройства желудка, использовался давно и всегда (при случае, конечно). И
каково же мое удивление, когда, будучи в Баргузинском заповеднике, я узнаю от
биолога Лидии Петровны Николаевой, знающей всю восточносибирскую
растительность, что у нашей «травы от поноса» такое благородное название –
эдельвейс. Растут ли эти цветы сейчас? В моей третьей книжке стихов «Ветка
снега» есть стихотворение об этом цветке
с такой строфой;
Под синью уплывших небес,
За самой запретной границей,
Спит детство. Осталась частица –
Пушистый цветок эдельвейс.
На второй год по приезде мы
завели козу (купили в Зилово). Быстро как-то наплодилась целая рота козлят.
Гуськом они шествовали вдоль по склону и натоптали множество тропок.
Припорошенные снегом тропки выглядели, как гирлянды. Однажды идя по дамбе, мама
увидела, что козлята бегут по склону к дому, а за козой тащится волк. Заскочив
в дом, мама схватила ружье и помчалась на сопку. Убить волка не успела, он ушел,
но выяснилось, что козе повредил ногу – сквозь кожу изжевал всю мякоть ноги. Не
будь он старым и беззубым – всё получилось бы не так, но все равно с родоначальницей козлиной
роты пришлось расстаться…
Наши козы много
растительности повредили и на сопке, и внизу, на берегу, напротив переката, и
вдоль дороги, за нашим огородом. Кроме повсеместного ивняка, росла вдоль дороги
таволга, цветущая розовыми кистями и пахнущая очень сладко. А самым
внушительным для меня был большой темно-зеленый
куст, росший сразу за нашим огородом. Точнее, это было дерево, извитое борьбой
за жизнь: растет оно на каменной сухой почве, на открытом месте - подвержено всем ветрам, но
такое жизнестойкое, что даже козы не смогли с ним справиться. Поодаль еще подобных было несколько. Папа мне
сказал, что это дальневосточный ильм. Спустя годы, проезжая в сторону Могочи, я
видела на крутых склонах еще несколько ильмов, а в сторону Читы не обнаружилось
ни одного. Возможно, что наша сопка – западная граница ареала этого
удивительного вида.
Семья Иосифа Моисеевича Панченко. Ульякан, 1950 год.
И еще немного про распадок над
нашим домом. Пора менять крышу на доме,
и папа за перевалом наколол много широкой дранки, сложил штабелем на сушку,
придавив тяжелой чуркой. Время было ей высохнуть, мы с папой взяли ручную
тележку и отправились за перевал. С той стороны, из чащи, выносили вручную,
связав по нескольку штук и навьючив на себя. А оттуда, где начиналась дорога
вниз, стали вывозить на тележке. Нагруженная тележка сначала не слушалась,
втыкалась в кусты, а потом набирала скорость и мчалась вниз, подпрыгивая на
камнях, – успевай сдерживать ее. Это было трудно, но и захватывающе. Перевезли
всю дранку - вроде я устала, но полна воодушевления. Это чувство тогда было хорошо знакомо, так как тяжелой
работы - всегда за глаза. Придешь ли с
покоса, закончишь ли пилить и колоть дрова – тело гудит, а душа чувствует себя
осчастливленной…
Кстати: в один из походов на
перевал, папа показал мне на дереве медвежью метку, где мишка, став во весь
рост, оскреб дерево. Метка расположилась выше человеческого роста – папа рукой
кое-как дотягивался. Возможно, хозяин метил свою территорию. Каковы мишки
водились на нашей сопке!
Река. Первое время по приезде
слышать друг друга мы могли только в доме – во дворе всё заглушал шум переката.
Вскоре привыкли и перестали его замечать. Перекаты – чудесное создание природы
- интриговали меня. Прыгать по камням, смотреть на быстрые и прозрачные струи
воды, играющие светом, - можно было бесконечно. В камнях прячутся раки, на мокрых каменных боках растут мхи – здесь тоже раскрывается прекрасная книга природы. Но плес
– это особая статья, это мое черное море, мой сказочный дворец – смотря по
сезону. Каждое лето я знала все извилины дна, и каждое лето дно было другим:
как-то весной прошел сильный ледоход, а летом я обнаружила (ближе к другому
перекату) глубокую яму – коснуться земли ногой не могла. Когда папа сделал
легкую лодку, на плесе стало еще интересней – обшаривать все углы под кустами,
нырять с лодки, подплывать под нее, или просто лежать в ней, качаясь, и
смотреть в небо…
Не каждую осень плес застывал гладко и прозрачно, но в
каком-то году мне повезло: он был, как стеклышко. В укромных местах, возле
берега, я ложилась на лед и наблюдала подводную жизнь. По дну ползали раки,
носились стайки гольянов и все рыбки умели синхронно поменять направление, ритмично
качались какие-то травки и ажурные водоросли. Моя копилка познания пополнялась
новыми картинками природной жизни. Иногда лед покрывался крупными снежными звездами,
круглые пушистые снежины сверкали и лучились на солнце – слов для выражения этой
красоты не было, но восторг переполнял
меня. И еще одно зимнее удовольствие - катанье на коньках: к валенкам я привязывала
сыромятным ремешком коньки, закрепляла палочкой и каталась по плесу, где еще
сохранялся ровный лед. Как-то не удержалась и упала на спину, сильно ударившись
о лед копчиком. Не сразу поднялась, как
потом и с постели скатывалась бочком, но маме ничего не сказала – даже
сейчас не понимаю, из каких соображений.
Помню первое при нас большое
наводнение. Август – месяц дождей, с крутых склонов сопок вода устремлялась в
Урюм - река поднималась быстро. Мы с мамой торопились выкопать картошку в
низком углу огорода, выбирали из лунок
картофелины, а лунки на глазах наполнялись водой. И вскоре по руслу понесся
страшный и мутный поток, катя на своей спине деревья, доски и копны, которые
ныряли, выскакивали и разбивались о быки моста. Мост дрожал, гудел, захваченный
буйствующей водой до самого настила, но выдержал. Не выдержи он – случилась бы
большая авария: по одной стороне настила проложены трубы, по которым шла вода из
водокачки к железной дороге – поить паровозы. На мосту трубы были утеплены и
зашиты досками, а затем уходили в дамбу. Когда паровозы заменились тепловозами, система накачки воды
отпала… Наша дорога от моста к дому залита водой – мы ходим по сопке, огибая
илюмаковский двор. Как-то в полночь возвращалась я из клуба, идти надо вблизи
кладбища. Неуютно, но – деться некуда…
В первой книжке стихов «Мое
имя» есть стихи об Ульякане, об Алгаче, о земляках. Упомянутая там Карякина
прабабка – реальный персонаж. Карякины в ту пору жили на противоположном конце
нашей улицы, в самом последнем доме. Прабабушка, насколько помню, была
невысокой, сухопаренькой, с темным лицом из сплошных крупных морщин. Курила она
газетные самокрутки, в то время уже не
охотилась, но про ее умение попадать белке в глаз, дабы не портить шкурку,
знали все. Интересно, знают ли об этом ее нынешние праправнуки? Полагаю, что
Карякины – из аборигенов, живших здесь до постройки железной дороги. И,
надо думать, в здешних местах были эвенкийские кочевья - судя по рассказу
женщины, жившей в крайнем доме, справа, по проулку, ведущему со стороны станции к реке (где позже поставили второй
мост). Она рассказывала, что раньше в ее дворе обычно останавливались кочевые
эвенки. Запомнилась деталь: как-то зимой она пригласила приезжую семью с
ребенком на ночлег в дом. Ночью мальчонке стало жарко, он начал чесаться и
плакать, и, в конце концов, они ушли спать в сенцы, на стужу… Последний раз
эвенки приходили перед войной.
Воспоминания столпились
вокруг меня – не продохнуть, но надо иметь чувство меры. Спасибо Юле Чуковой,
что подвигла меня на это писание, - оказалось, и для самой себя познавательно вглядеться
внимательней в тени своего давнего прошлого. Детство – не преддверие жизни, а
сама жизнь, которая не станет разбираться, сколько тебе лет. От ее
беспощадности может спасти только хороший настрой в семье. Нам эта защита была
обеспечена полностью.
* * *
Полустанок, стан, становье
За хребтовьем Становым,
Ты – пристанище сыновье,
Ты – молчанье, малословье
С перехватом горловым.
Ты остался осью мира,
Сбалансировав пути
Поздней зеленью мангира,
Ранним холодом с Тунгира
И моховинкой в горсти.
Не осознавая тягот,
Жил на выдох, на излом.
Бочками – грибов и ягод,
Все запасы в подпол лягут,
Дом наполнится теплом.
В детстве речка нас крестила,
На руках листвяк носил.
Радость дома, крепость тыла,
На все стороны хватило
Наших простодушных сил.
Продубилась наша кожа,
Просмолилось естество,
С лиственничным стало схоже.
Нынче прошлое итожа,
Что добавить? Ничего.
(из книги «Становье»)
И последнее. Ульяканцы, наши односельчане, проводили вместе с нами маму в последний путь. Низкий поклон им!
* * *
маме
На груди твоей белое кружевце –
Ты связала сама, запасясь наперед.
Первый снег над землей тихо кружится,
Для тебя белый саван плетет.
Начинается
путь твой последний,
Как
твой век, он не долог, но крут.
И
сельчане, не только соседние,
Полотенца на плечи кладут.
Ой, как холодно сердцу, как холодно,
Горячо только горьким слезам.
Кто-то плачет со мною, как родный,
Кто-то варежки дал и платком повязал.
Вот пришло ко мне бремя дочернее
За тобой тихо в гору идти.
Свет октябрьский, свет предвечерний,
Путь родительский освети.
(из книги «Мельница»)
Декабрь 2012, Рига.