Вера Панченко
Ткань времени
(воспоминания)
Часть первая
Из родительских рассказов
окончание
Железная дорога направила папу в русло
связистской механизации, но столярные работы все равно всегда нужны. Я сама не
раз видела, как все работы с деревом папа выполнял аккуратно, со вкусом, то есть пониманием того,
что красота – в оптимальности линии (которая всегда проста), в умении
подчеркнуть свойства материала. Как-то Володя, служа в Германии,
привез дорожную шахматную доску, где
квадратики были выполнены из
разных пород дерева. Я стала говорить папе
- вот, мол, какие красивые квадратики, и вдруг он мне называет все породы, употребленные на
этой доске… С детства несу в себе чувство, заложенное папой, особого отношения
к дереву - за его благородство и
незаменимость.
Папа был музыкальным. Сколько себя помню,
у нас везде, где мы жили, висели на стенке гитара и балалайка. Зимними вечерами
папа иногда брался за инструменты и играл. Позже узнаю, что балалайка сделана
папиными руками. А еще, мама рассказала, что умел играть он и на скрипке. Но
однажды, ремонтируя конные сани, сильно ударил по большому пальцу левой руки
молотком. Палец перестал сгибаться – скрипку пришлось продать. Дед Федор в Юрковке,
когда показывал место, где в 24-м году жил Моисей Федорович с сыновьями, вспоминал,
как Иосиф играл на скрипке и балалайке. Балалайка, к сожалению, не сохранилась,
куда делась, даже не могу вспомнить. А гитару
размочил под дождем мой младший брат Коля. Жили мы тогда в Ульякане.
Приехал как-то муж маминой сестры Веры Саша Мечтанов, заядлый гитарист и певун.
Посидели за столом, Саше нужна гитара. Нет ее. Давай искать – нигде нет. Наш
семилетний братец вытаскивает ее из-за поленницы… Играть папа перестал, но пел
всегда. В каждом застолье звенел его
голос, на высоких нотах все отступали – папа один вытягивал до конца. «По диким степям
Забайкалья», «Степь да степь кругом», «Стоит гора высокая» и много других украинских песен, которые я
очень любила слушать. Володя перенял папину музыкальность, у него появилась
сначала мандолина, затем аккордеон, игру на них брат освоил самостоятельно.
Евдокия Титовна и Моисей Федорович Панченко. Примерно, 1930 год.
Папа знал много – в этом убеждалась не
раз во время разговоров с ним о чем бы то ни было. Его ответы, как правило, основывались на собственном понимании вещей. Папа был
немногословен, но всегда говорил толково
и веско, он был начитан и вообще - человеком
внутренней культуры, хотя и без образования. Как-то, в восьмом классе,
нахватавшись двоек по алгебре, в выходной день я сидела за столом, над учебником.
Заходит папа, говорю ему: помоги задачку
решить. Он подошел, посмотрел и сказал: если бы я учился столько, сколько ты, -
сейчас был бы министром.
О мамином рукоделии тоже стоит
рассказать. У нее хранилась стопа журнала «Работница» со схемами вышивок и
выкроек (которыми позже и я пользовалась во всю) – тогда единственная
возможность обучения шитью и рукоделию. Рукоделием мама занималась всю жизнь.
Помню, какой-то военной зимой папа пошел
в баню, и мама дала ему новое полотенце, вышитое красным мулине. Возвращается
домой, мама стала разбирать его сумку – полотенца нет. Папа пропажи даже
не заметил, - значит, успел обтереться. А пока одевался, чьи-то руки умыкнули
красивую вещь. Мама была расстроена. В те годы, когда мы были маленькими, мама
вышивала и вязала не так уж много. Крючком - салфетки и кружева для кровати (тогда под покрывало, которым на
день закрывали постель, стелили подзор – край его обшит широкой полосой кружева
- она обязательно выглядывала из-под покрывала) и наволочек. Спицами –
носки, чулки и варежки. Вязаных шапок не было – носили теплые платки, шали и
меховые шапки. От урушинских лет сохранились у мамы береты, связанные из
бинтов, разрезанных вдоль на узкие полосы, - пряжи не было. И меня мама рано
посадила за рукоделие. Восьми лет я сделала аппликацию (рисунок взят из
«Работницы»), вышивала крестиком. Могла взять мамино вязанье – салфетку или
носок – и продолжить работу. Но позже, в Ульякане, когда нитки уже можно было
достать, мама вязала, как говорится, запойно. Время от времени привозила из
Читы полный чемодан (свой московский) катушек с нитками десятого номера или тоньше, – и могла сидеть
безотрывно, вывязывая за день катушку ниток. Когда папа уезжал в
командировку, мы с ней переходили на тюрю с молоком – готовить некогда.
Вставала мама со стула, чтобы корове дать
сена или отнести ведро воды. Она могла делать петли, не глядя на крючок –
разговаривает со мной и смотрит на меня, а сама вяжет. Взглянет вниз, чтобы
присоединить петлю, и снова смотрит на меня. При этом петли надо еще считать.
Разнообразия узоров не было – негде взять, но мама умела из того, что есть,
соединив несколько узоров, сделать нечто новое. Понадобилось ей связать
покрывало на кровать, она склеила из папиных старых схем блокировки большой лист
бумаги, начертила на нем план, рассчитала все до единой петельки, чтоб края
совпали, и связала большое покрывало. Затем, таким же образом, – скатерть. В
доме повсюду лежали салфетки,
скатерти, все - одного рисунка, затем
сменялись комплектом другого рисунка.
Маму не раз просили продать изделие, она решительно отвечала: подарить –
пожалуйста, но продать не могу. Тех, кто просил научить вязанью, охотно обучала
и делилась узорами. Позже, полежав в читинской больнице и научившись у женщин
тканью половиков, попросила папу сделать ей ткацкий станочек, разрезала на
ленты всю старую одежду и наткала пестрых дорожек – комната была устлана ими. А
на своем «Зингере» как-то мама сшила папе дождевик из брезента, толстого,
белого и гремучего, – папе в любую погоду приходилось уходить на линию, когда
случались повреждения, и дождевик был необходим. Спустя три года, на этом «Зингере» я шила
крепдешиновые платья – такая качественная была машина.
Невольно я добавила к маминым рассказам и
свои воспоминания – в продолжение разговора. Очевидно, это самое продолжение и
заставляет браться за перо – продолжение жизни, в которой мы - звенья
одной цепи. Расширив рамки знания о своих родителях, дедах и прадедах, думаю,
мы обретаем душевную стабильность и
цельность. Каждая деталь их жизни, сохраненная в нашей памяти, – это живая ткань
времени, от которой энтропия уже отступилась.
Ибо благодаря деталям выясняется, как судьбы близких нам людей
сплетаются с историческими событиями страны, мира. Начинаешь понимать, что
история - дело кровное, и каждая жизнь
на земле значима и неповторима.
Январь 2013, Рига