Война без грима

Один из моих любимейших писателей – Эрих Мария Ремарк. Недавно перечитала его роман «Время жить и время умирать». Роман о войне, правдивый, обнажающий человеческую сущность до самого дна, рассказывающий о русских и немецких солдатах, о военной России и Германии.

Смерть пахнет неодинаково

Начало романа сразу же  «погружает» читателей в суровую действительность. Автор пишет: «Смерть пахнет в России иначе, чем в Африке. В Африке, под непрерывным огнём англичан, трупам тоже случалось подолгу лежать на «ничейной земле» непогребёнными, но солнце работало быстро. Ночами ветер доносил приторный, удушливый и тяжёлый запах, - мертвецов раздувало от газов подобно призракам, поднимались они при свете чужих звёзд, будто снова хотели идти в бой, молча, без надежды, каждый в одиночку, но уже наутро они съёживались, приникали к земле, бесконечно усталые, словно стараясь  вползти в неё – и когда их потом находили, многие были уже совсем лёгкими и усохшими, а от иных через месяц – другой оставались почти одни скелеты, громыхающие костями в своих непомерно просторных мундирах. Это смерть была сухая, в песке, под солнцем и ветром. В России же смерть была липкая и зловонная».

  Далее автор романа переносит место действия в Россию, в разрушенную деревню. «Снег таял и таял, и из-под него показались трупы. То были давние мертвецы. Деревня много раз переходила из рук в руки – в ноябре, декабре, январе и теперь в апреле. Её занимали и оставляли, и опять занимали, а метель так заносила трупы, что иногда, спустя несколько часов, санитары многих уже не находили – и почти каждый день белая пелена заново покрывала разрушения, как медицинская сестра покрывает простынёй окровавленную постель.

Первыми показались январские мертвецы. Они лежали наверху и выступали наружу в начале апреля, вскоре после того, как снег стал оседать. Тела закаменели от мороза, лица казались вылепленными из серого воска».

Рассказ ведётся о том, как немецкие солдаты занимаются уборкой оставшихся трупов русских и немцев, которые не успели вынести с поля боя и захоронить. Между гитлеровскими солдатами Зауэром и Иммерманом, занятых тяжёлой работой, происходит разговор, ясно говорящий о том, что молниеносной войны против России не получилось.

Теперь и эсэсовцы уже не берут городов

От былой уверенности оккупантов не осталось и следа. Более того, в солдатской среде назревает недовольство.

«Всю  дерьмовую работу делаем мы, а им (эсэсовцам) вся честь. Мы бьёмся две, три недели, за какой – нибудь поганый городишко, а в последний день являются эсэсовцы и вступают в него победителями раньше нас. Посмотри, как с ними нянчатся. Шинели всегда самые тёплые, сапоги самые крепкие и самый большой кусок мяса.

Иммерман усмехнулся:

- Теперь и эсэсовцы уже не берут городов. Теперь и они отступают. В точности как мы.

- Нет, не так. Мы не сжигаем и не расстреливаем все, что попадётся на пути.

Иммерман предостерегает Зауэра.

- Что это на тебя нашло сегодня? – спросил он удивлённо. – Ни с того, ни с сего какие-то человеческие нотки! Смотри, Штейнбреннер, услышит – живо в штрафную угодишь».

  В деревне уцелел единственный дом, где помещался командир роты. В каких условиях жили другие немцы красноречиво говорит следующее: «Мюкке  (фельдфебель, пришедший к командиру роты Раэ доложить о том, что найден труп лейтенанта Рейке), с ненавистью посмотрел на широкую русскую печь, в которой пылал огонь.

…Лейтенант Раэ говорит фельдфебелю Мюкке:

- Сегодня сюда будут доставлены четверо русских партизан. Завтра же на рассвете их надо расстрелять. Поручено нашей роте. Найдите в вашем взводе охотников. В противном случае назначьте людей сами.

- Я вызываюсь добровольно, - заявил Штейнбреннер.

- Хорошо.

Лицо Раэ ничего не выражало. Он, как на ходулях, зашагал по расчищенной дорожке к дому. «Пошёл к своей печке, - подумал Мюкке. – Тряпка! Большое дело – расстрелять несколько партизан! Как будто они не расстреливали наших сотнями!».

Есть над чем задуматься, а?

Среди немцев выделяется солдат Гребер, который раньше «когда его назначали в такую команду, он стрелял в воздух, но теперь уже давно этого не делал. Ведь людям, которых расстреливали, это не помогало. Другие чувствовали то же, что и он, и случалось, чуть ли не умышленно стреляли мимо. Тогда процедура повторялась, и в результате пленные дважды подвергались казни».

  О затяжной войне в России говорят многочисленные эпизоды романа. «...Гребер проснулся. Он прислушался к гулу и попытался снова заснуть. Ничего не вышло. Немного спустя он надел сапоги и вышел на улицу. Гребер остановился и поглядел вверх. Луна ещё не взошла, но небо было усыпано звёздами. Он не видел звёзд, он видел только, что эта ночь благоприятна для бомбёжек.

- Хорошая погодка для отпускников, - сказал кто-то рядом. – Оказалось – Иммерман».

  Далее между Гребером и Иммерманом, который был в карауле, происходит разговор. Последний спрашивает Гребера, с какого времени ему положен отпуск. Тот отвечает, что уже месяцев шесть  обещают, «и вечно что-нибудь мешало. В последний раз ранение в мякоть: для отправки на родину этого было недостаточно». На что ему Иммерман отвечает:

- Да, незадача, - но тебе хоть полагается. А мне вот нет. Я ведь бывший социал – демократ. Политически неблагонадёжен. Имею шанс погибнуть  героем – больше ничего. Пушечное мясо и навоз для тысячелетнего рейха.

Гребер поглядел по сторонам.

Иммерман рассмеялся:

- Истинно  германский взгляд! Не бойся. Все дрыхнут. Штейнбреннер тоже.

У Иммермана есть желание продолжить разговор на политические темы:

- Смешно, что в наш героический век особенно много развелось доносчиков – как грибов после дождя. Есть над чем задуматься, а?

Гребер промолчал».

 В России пропадёшь!

…Немцы отступали, а «Час нации» Германии сообщал  солдатам, находящимся на русском фронте: «Наши подводные лодки блокируют все американское побережье. Вчера потоплены два больших транспорта с войсками и три грузовых судна с боеприпасами. Англия на своих развалинах умирает с голоду. Создано новое секретное оружие. Атлантическое побережье превращено в сплошную гигантскую крепость. Если противник решится на вторжение, мы сбросим его в океан, как было уже раз, в 1940 году».

.. Уцелевшие  в бою немцы разместились в подвале. Одни спали, другие играли в скат, Зауэр писал письмо.. . «Важные новости» никого не интересовали».  Штейнбреннера, который сообщал их, прервали:

А насчёт России, какие новости?

- Зачем они нам?

- Затем, что ведь мы то здесь. Кое-кого это интересует. Например, нашего друга Гребера. Отпускника.

 Штейнбреннер колебался. Он не доверял Иммерману. Однако партийное мнение  превозмогло.

- …Подтягивание наших резервов завершено. Наше контрнаступление с применением нового оружия будет неудержимо.

Он поднял было руку, но тут же отпустил её. Трудно сказать о России что-нибудь вдохновляющее, каждый слишком хорошо видел, что здесь происходит.

… Проходит немало времени, прежде чем Греберу дали отпуск. Лейтенант Рэй отправляет его в канцелярию получить отпускной билет. Он говорит ему: «Пойдите, возьмите. И чтобы духу вашего здесь не было. Я жду, что вот-вот всякие отпуска будут отменены».

Лейтенант Рэй, давно воющий на восточном фронте, понимает, что дни фашистской Германии сочтены.

Гребер отправился в канцелярию. «Писарь сунул Греберу билет со всеми подписями и печатями.

- Везёт тебе, - буркнул он. – И даже не женат. Верно?

- Нет. Но это мой первый отпуск за два года.

- Ну и повезло! – повторил писарь. – Да. Подумать только, получить отпуск теперь, когда такое тяжёлое положение.

- Я же не выбирал время

- В России пропадешь!

  Долог и труден путь до Германии. С первого часа отпускнику не везёт. «Гребер пристроился на санитарный автомобиль. Машина, переполненная ранеными, угодила в занесенную снегом колдобину, запасного водителя выбросило из кабины, он сломал себе руку. Гребер сел на его место».

Между ним и водителем происходит разговор.

- А тех вон отправляют на передовую, - сказал водитель. – Опять туда же. Эх, горемычные. Нет, ты мне скажи, откуда у русских столько артиллерии?

- Да ведь…

- И танков у них хватает. А откуда?

- Из Америки. Или из Сибири. Говорят, у них там заводов – не сочтёшь…

- Россия чересчур велика. Чересчур, говорю тебе. В ней пропадёшь.

Гребер кивнул и поправил обмотки. На миг ему показалось, что он дезертир. Вон чёрное пятно его роты на деревенской площади, а он уезжает. Один. Все они остаются здесь, а он уезжает. Их пошлют на передовую. «Но я ведь заслужил этот отпуск, - подумал Гребер. – И Рэй сказал, что заслужил. Зачем же эти мысли? Просто я боюсь, вдруг кто-нибудь догонит меня и вернёт обратно».

Оттуда никто не вернулся

Страшные картины происходящего видел солдат Гребер по пути домой. Немецкие войска агонизировали. Не лучше обстояли дела и в самой Германии. Родина встретит их неприветливо.

«…Отпускники вскочили в испуге, перед ними стояли два полевых жандарма.

- Ваши документы!

У жандармов – здоровенных, крепких парней, были весьма решительные повадки, как у тех, кому не угрожает опасность. На них были безукоризненные мундиры, их начищенное оружие блестело, а вес каждого жандарма, по крайней мере, кило на 10 превосходил вес отпускника.

Солдаты, молча, вытащили свои отпускные билеты. Жандармы обстоятельно их  изучили, прежде чем вернуть. Они потребовали, чтобы им предъявили также солдатские книжки.

- Питание – в бараке номер три, - наконец объявил старший. – И потом – вам надо привести себя в порядок. На кого вы похожи! Нельзя же приезжать на родину свинья свиньёй!

Группа отпускников отправилась в барак номер три.

- Ищейки проклятые, - бранился какой-то солдат, обросший чёрной щетиной – наели себе морды по тылам! Обращаются с нами, точно мы преступники!

- Под Сталинградом, - заметил другой, - они тех, кто отбился от своей части, пачками расстреливали, как дезертиров.

- А ты был под Сталинградом?

- Был бы, так не сидел бы здесь. Оттуда никто не вернулся.

- Послушай-ка, - сказал пожилой унтер-офицер. – На фронте  можешь трепаться сколько угодно, ну, а здесь – воздержись, если хочешь сберечь свою шкуру, понятно?

…Поезда пришлось ждать долго. Дважды полевые жандармы делали проверку. Прибывали раненые”.

На звёзды смотрели с ненавистью

Ремарк  показывает в романе тревожную обстановку, смятение чувств отпускников: «После полуночи, наконец, подали состав. Похолодало, в небе ярко сияли звёзды. Каждый смотрел на них с ненавистью: значит, будет хорошая видимость для самолётов. Природа сама по себе уже давно перестала для них существовать, она была хороша или плоха только в связи с войной. Как защита или угроза.

Раненых начали грузить. Троих тотчас же принесли обратно. Они были мертвы. Носилки так и остались на платформе. С умерших сняли одеяла. Нигде не было ни огонька.

Затем последовали раненые, которые могли идти сами. Их проверяли очень тщательно. «Нет, нас не возьмут, - говорил себе Гребер. – Их слишком много. Поезд битком набит». Он с тревогой уставился в темноту. Его сердце стучало. В небе кружили невидимые самолёты. Он знал, что это свои, и всё – таки ему было страшно. Гораздо страшнее, чем на передовой.

- Отпускники! – выкрикнул, наконец, чей-то голос.

…Отпускникам разрешили посадку. Гребер нашёл место в сере-дине. Ему не хотелось садиться у окна. Он знал, что могут наделать осколки».

Боюсь радоваться

  Поезд то дёргался, то останавливался. Наконец, «поезд снова дёрнулся. Медленно поплыли мимо платформа, полевые жандармы, пленные, эсэсовцы, штабеля ящиков с боеприпасами – и вдруг открылась равнина. Все приникли к окнам. Они ещё не верили. Вот сейчас поезд опять остановится. Но он скользил, скользил, и постепенно судорожные толчки перешли в ровное и ритмичное постукивание. Гребер вдруг почувствовал страшную усталость. «Домой, - подумал он. – Домой. О господи, я ещё боюсь радоваться».

Буду за него молиться

Легко раненные немецкие солдаты, ехавшие в вагоне вместе с Гребером, пытаются спрятаться от патруля. Их отправляли в городской лазарет, оттуда – на передовую. «Солдаты, получившие ранение в руку, ринулись по уборным, надеясь спрятаться. Там началась драка. Более проворные старались запереть дверь, другие с яростью отчаяния выволакивали их».

В вагон вошли жандармы вместе с фельдшером и стали отлавливать легко раненных. «Один из солдат продолжал сидеть. Это был низенький седой человек.

- Давай-ка отсюда, дед, - сказал жандарм, сопровождающий фельдшера. – Что оглох?

Седой солдат продолжал сидеть. У него было перевязано плечо.

- Вон отсюда! – заорал жандарм. – Сойти немедленно!

Седой не шевельнулся. Он сжал губы и смотрел перед собой, словно ничего не понимая. Жандарм остановился перед ним, расставив ноги. – Особого приглашения ждёшь? Да? Встать!

Солдат всё ещё притворялся, что не слышит.

- Встать! – уже проревел жандарм. – Не видите, что с вами говорит начальство? Военно-полевого суда захотели?

  Жандармы «взяли седого солдата под руки и попытались приподнять его со скамьи. Солдат тонко вскрикнул, но лицо его осталось неподвижным.

Тогда второй жандарм сгрёб его поперёк тела и, как лёгонький свёрток, вытащил из отделения. Он сделал это не грубо, но с полным равнодушием. Седой солдат не кричал. Он исчез в толпе раненых, стоявших на платформе».

Всего час стоял поезд на станции, но за шестьдесят минут были сломаны десятки человеческих судеб. «Одному счастливчику, ехавшему в одном вагоне с солдатом Гребером, ефрейтору Лютйенсу повезло: его не успели вытащить из уборной. Взяли солдата, награждённого железным крестом первой степени. Лицо его, когда жандармы приказали ему выйти из вагона, выражало спокойствие.

Ефрейтор Лютйенс после долгого молчания сказал, что он будет молиться за него.

- Что? – спросил кто-то недоверчиво. – За эту свинью жандарма ты ещё молиться вздумал?

- Да нет, не за свинью. За того, кто сидел со мной в уборной. Это он посоветовал мне не вылезать. Я, мол, всё как-нибудь утрясу. А где он?

- Высадили. Вот и утряс. Жирный боров так обозлился, что уже больше не стал искать.

- Я буду за него молиться.

- Да, пожалуйста, молись, мне – то что.

- Непременно. Моя фамилия Лютйенс. Я непременно буду за него молиться.

- Ладно. А теперь заткнись. Завтра помолишься. Или хоть потерпи, вот поезд отойдёт, - сказал чей-то голос.

- Я буду молиться. Мне до зарезу нужно побывать дома. А если я попаду в этот лазарет, ни о каком отпуске не может быть и речи. Мне необходимо съездить в Германию. У жены рак. Ей тридцать шесть лет. Тридцать шесть исполнилось в октябре. Уже четыре месяца, как она не встаёт.

Он посмотрел на всех по очереди, точно затравленный зверь. Никто не отозвался. Что ж, время такое, чего только не бывает.

Через час после остановки поезд тронулся».

К границе подъехали вечером

«К границе подъехали вечером. Все вышли из вагонов. Отпускников повели в санпропускник. Они сдали одежду и сидели в бараке голые, чтобы вши у них на теле подохли. Помещение было, как следует натоплено, вода горячая, выдали мыло, пахнущее карболкой. Тепло охватывало со всех сторон. Наконец-то косточки отойдут. Косточки и мозги. Мозги отходили дольше.

Они сидели, ловили вшей и давили их. Они вдруг перестали быть солдатами. Их мундиры висели где-то в парильне, сейчас это были просто голые люди, они щелкали вшей, и разговоры пошли сразу же совсем другие. Уже не о войне: говорили о еде и о женщинах”.

Дела на фронте идут «блестяще»

“…Из санпропускников людей повели в барак. Офицер из национал – социалистического руководства произнёс речь. Он стал на возвышение, над которым висел портрет фюрера и принялся объяснять им, что сейчас, когда они возвращаются в своё отечество, они несут громадную ответственность. Ни слова о том, сколько они пробыли на фронте. Ни слова о расположении войск, о местностях, частях, передвижениях; никаких названий. Везде полно шпионов. Поэтому – главное молчание. Болтуна ждёт суровая кара. Критика по мелочам – это государственная измена. Войну ведёт фюрер, а он знает, что делает. Дела на фронте идут блестяще, русские истекают кровью, они понесли чудовищные потери, мы готовимся к контрнаступлению. Снабжение армии – первоклассное, дух войск – превосходный. И ещё раз: если вы будете упоминать о каких-либо пунктах или о расположении войск, помните  - это государственная измена. Нытье - тоже».

«Офицер сделал паузу. Потом заявил совсем другим голосом, что фюрер, несмотря на чудовищную занятость, печётся обо всех своих солдатах. Он хочет, чтобы каждый отпускник отвёз домой подарок, поэтому все они получат пакеты с продовольствием. Пусть передадут своим семьям, как доказательство, что солдатам на фронте живётся хорошо, и они даже могут привозить домой подарки.

-Всякий, кто откроет пакет в пути и сам съест что-нибудь, будет наказан.Контроль на станции назначения немедленно это обнаружит. Хайль Гитлер!

Они стояли навытяжку. Гребер ждал, что сейчас запоют «Германию» и песнь о Хорсте Весселе: третий рейх прославился своими песнями. Но ничего подобного не произошло».

Далее выяснилось, что отпуска в Рейнскую область отменены, как запрещён въезд и в город Кельн.

- Запрещён! – удивился бывший слесарь. – А почему?

- Да вы что, спятили? Кто здесь спрашивает? Вы или начальство?

Слесарь уставился на остальных. На глазах у него выступили слезы. Толстые губы задрожали.

- Почему вам можно домой, а мне нельзя? Сколько времени я не был дома! Что там произошло? Что с моей женой и детьми? Старшего зовут Георгом. Одиннадцать лет ему». Не догадывался простой немецкий солдат, работавший на гражданке слесарем, что Советская  армия стремительно наступает, войска фюрера ведут оборонительные бои.

Несчастье заразительно

“Что-то тревожное и неуловимое вползало в душу отпускника Гребера. Он очень хотел попасть домой, где его ждали устойчивость, тепло, мать, мир – единственное, что оставалось на свете. И вот это неуловимое нечто, оказывается, прокралось за ним следом, - он уже чувствует его зловещее дыхание, и отогнать его нельзя.

- Отпуск…, - с горечью сказал слесарь из Кельна. – Вот так отпуск! Что же мне теперь делать? Остальные только взглянули на него и ничего не ответили. Точно на нём проступили признаки какой-то скрытой болезни. От был в этом неповинен, но на нём словно  лежало клеймо, и остальные потихоньку от него отодвинулись. Они были рады, что сами не больны этой болезнью, но все же не вполне уверены – и поэтому отодвинулись. Ведь несчастье заразительно.

Поезд шёл и шёл. Утром Гребер увидел из окна вагона показавшуюся деревню. Церковь, на которой поблескивал крест. Школу. Бегущих детей. Пивную, где стояли люди. Никаких тебе развалин, воронок, взрывов.  Ему вспомнился родной дом, мать, которая накрывала стол скатертью в голубую и белую  клетку. Она подавала к кофе мёд, булочки и горячее молоко.

Заливалась канарейка, и летом солнце освещало герани на окне. Он любил, сорвав тёмно-зелёный лист герани, растереть его между пальцами, вдыхать его сильный, необычный запах и думать о неведомых странах. Теперь он уже насмотрелся на эти неведомые страны, но не так, как тогда мечтал».

Поезд не пойдет до вокзала?

«Все знакомее становились названия  станций. Мелькали места былых прогулок. Поезд почему-то остановился, не дойдя до вокзала. Гребер спросил садящихся в вагон людей:    

- Это Верден?

Ему никто не ответил.

-Поезд не пойдет до вокзала? – спросил он железнодорожника.

Тот устало окинул его взглядом.

- А вам что, в Верден?

-Да.

-Направо. За платформу. Там сядете на автобус».

В наши дни надо говорить «был»

“… Гребер не узнавал родного города. Проплутав много времени, он, наконец-то, нашел родную улицу – Хакенштрассе, 18. «Господи, сделай, чтобы восемнадцатый был цел»! Но он ошибся. Перед ним стоял только фасад дома. Гребер подбежал к дому.

- Стой! – крикнул чей-то голос. – Эй! Куда вы?

Гребер не ответил. Он вдруг почувствовал, что никак не может вспомнить, где стоял его отчий дом.

-Эй, вы там! – крикнул тот же голос. 

-Вы что, хотите, чтобы стена вам на голову свалилась?

Гребер с недоумением разглядывал подъезд. Он увидел начало лестницы. Поискал глазами номер. К нему подошёл участковый комендант противовоздушной обороны.

- Что вы тут делаете?

- Это номер 18? Где 18?

- Комендант поправил каску на голове. – Где дом 18? Где он был, хотите вы сказать?

-Что?

-Ясно что. Глаз у вас нет, что ли?

-Это не восемнадцать?

-Был восемнадцать. Был! Теперь – то его уже нет. В наши дни надо говорить «был»!

   На улице Хакенштрассе, как оказалось, больше никто не жил. За две недели было шесть воздушных налётов. От родной улицы Гребера остались одни руины. Родных он не увидел.

...Гребер вернулся на фронт. «Он нашёл свой полк через два дня и явился в ротную канцелярию. Деревня, в которой располо-жилась часть, находилась в 120 километрах западнее того места, откуда уехал Гребер. Новости, которые услышал от сослуживцев, были плохими. Командир роты Раэ, встретив Гребера, сказал:

-Вам повезло. Сразу же после вашего отъезда все отпуска отменили».

Примечателен разговор главного героя с Иммерманом, который говорит ему:

- Мы отступаем. Мы, можно сказать, драпаем.

- Ну, как настроение на родине? – спросил Штейнбреннер.

-Когда мы доехали до границы, - сказал Гребер, - нас собрал эсэсовский капитан и объяснил, что ни один из нас, под страхом тяжкого наказания, не имеет права сказать хотя бы слово о положении  на родине”.

Они больше не узнавали друг друга

«Они больше не узнавали друг друга. Они  не узнавали даже свою форму. Бывало, что  только по каскам, голосам да по языку они устанавливали, что это свои. Окопы давно уже обвалились. Передовую отмечало только прерывистая линия блиндажей и воронок от снарядов. И она всё время изменялась. Не было ничего, кроме ливня, и воя, и ночи, и взрывов, и фонтанов грязи. Небо тоже обвалилось. Его разрушили советские штурмовики. С неба хлестал дождь, а заодно с ним – метеоры бомб и снарядов».

 Далее писатель рассказывает о стремительном наступлении советских войск, об огромных человеческих потерях немцев.

«Русские танки появились на следующее  утро. Всю ночь артиллерия, миномёты и пулемёты обстреливали линию обороны. Обещанные подкрепления не могли пробиться. Немецкая артиллерия стреляла слабо. Русский огонь был смертоносен.

...На передовой был ад. Гребер по приказу охранял сарай с плен-ными. К нему подбежал Штейбреннер и сказал, что они отступают, а потому надо немедленно прикончить русских пленных.

-Нет, - сказал Гребер. – Ты их не расстреляешь.

-Нет? – Штейнбреннер взглянул на него. – Так нет? – повторил он с расстановкой . – Да ты знаешь, что говоришь?

-Знаю.

Гребер поднял свою винтовку и выстрелил. Штейнбреннер покачнулся и упал. Он вздохнул, как дитя. Пистолет выпал из его руки. Гребер, не отрываясь, смотрел на труп. «Убийство при самозащите», - смутно пронеслось у него в мозгу».

И растение это росло, росло…

… «Он видел перед собой чёрное дуло, оно разрасталось . Гребер хотел громко крикнуть, надо было громко и быстро сказать так много… Он не почувствовал удара. Только вдруг увидел перед собой траву и прямо перед глазами какое-то растение, полурастоптанное, с красноватыми кистями цветов и нежными узкими лепестками: цветы росли и увеличивались  – так уже было однажды, но он не помнил когда. Растение покачивалось, стоя совсем одиноко на фоне сузившегося горизонта, - ибо он уже уронил голову в траву, - бесшумно и естественно неся ему простейшие утешения, свойственные малым вещам, и всю полноту покоя, и растение это росло, росло, оно заслонило все небо, и глаза Гребера закрылись».

С романом «Время жить и время умирать»

Вас познакомила Любовь Шемелина